в общем так. это - сегодняшнее. безумие
Прохладный ночной воздух скользит по разгоряченному телу. Температура, возбуждение, просто страшный сон… Что это было, кто бы мне сказал. Я просто очнулся в темной комнате, для меня – навсегда уже темной, очнулся, слабо понимая, что происходит со мной и что происходит вокруг меня. Снова это странное ненавистное ощущение, три пары бархатных лапок по коже, поцелуй бабочки, скольжение шелка, неправильная теплая снежинка с потолка, упавшая со светильника нить паутины. Все это не то, с момента, когда я ослеп, прошло много времени, целых три дня, для прошлой жизни – всего ничего, для жизни нынешней – целая вечность. Вечность во тьме и отчаянии. За эту вечность я научился отличать это чувство. Знаешь, что это? Это мелкие, нежные, трусливые лапки безумия. Ты помнишь мошек, назойливых мошек, что вьются над фонариками вокруг источника в онсене? Когда погружаешься в горячую воду, закрываешь глаза, они подлетают и пытаются сесть на тебя, чтобы подобраться поближе к воде, но не утонуть. Помнишь этих назойливых наглых мошек? Они совершенно не боятся, они словно чувствуют, что сейчас ты слишком разморен и расслаблен, чтобы поднять руку и согнать их, плеснуть водой, принести хоть какой-то вред. Они тупо по-хозяйски ползут по твоему телу, их мохнатые лапки невесомо касаются кожи, оставляя противную дрожь и толпы мурашек. Три пары бархатных подпорочек, не цепляют, не царапают, как это бывает от майских жуков, тошнотворно-осторожно они ступают по груди-рукам-плечам-шее-лицу, обволакивают осыпающейся серой пыльцой, следом их пребывания здесь. Ты помнишь этих мошек, брат? Одна из них, самая огромная и уродливая, мое безумие кружит надо мной, готовясь приземлиться; ее усики дрожат в нетерпении, а фасетчатые глазки верно указывают, где опуститься. Ты знаешь, брат, вот сейчас, уже скоро, она сядет, сядет, сядет мне на грудь, прикосновения ее мохнатых бархатных лапок вызовут рвотный рефлекс и приступ ужаса, но я не смогу даже пошевелиться, подрагивающие крылья с ног до головы покроют меня осыпавшейся пыльцой, больше похожей на пепел. Она застелила бы мне глаза, но они закрыты и все равно ничего не видят, она засыпалась бы мне в легкие, но я не дышу, не в силах сделать и вдоха, пока это уродливое чудовище сидит на моей груди. Наконец, когда не дышать дальше станет совершенно невозможно, я хрипло засмеюсь, ужас перерастет в гнев, тот самый неконтролируемый гнев, которого ты всегда так боишься во мне, брат, тот гнев, в припадке которого я обычно дарю тебе самые серьезные твои раны, так как ты не можешь сопротивляться мне, так, брат? Глупый младшенький… Ты и сейчас бежишь ко мне, в смутном предчувствии моего приступа, бежишь отогревать меня, скидывать толстую тушку безумия с моей груди. Оно так ничтожно, оно так слабо, оно так уродливо… Оно так крепко захватило меня в свои мохнатые мягкие лапки… А твои руки такие теплые, брат. Я не вижу тебя, я не замечаю, как срываюсь в сон в тепле твоих объятий…
Когда я открываю глаза, я не сразу понимаю, что случилось. Не сразу приходит осознание непривычности видения снова. Лишь потом, увидев красные капли на пальцах и одежде, я поворачиваю голову и вижу тебя у своих ног. Мое безумие покинуло меня, брат… Теперь оно будет приходить к тебе.
а это вот я написал ещеее... щас гляну... во. именно тогда 25 октября 2011. жертва
Темнота… Тишина… Темнота… Тишина…
Мягкая ткань, пропитанная чем-то теплым, почти горячим. Чем-то пульсирующим, вязким, стекающим по холодным щекам тонкими струйками. Если оторвать голову от жесткой подушки, сделать усилие и привстать на локтях, соленые, остывшие уже капли попадают на пересохшие губы, можно пробовать их на вкус и тихо морщиться. Мягкая ткань, пропитанная кровью, плотно обтягивает, лежит на глазах.
Нанизаны звуки на тонкую нить. Ты можешь связать меня, можешь убить… Не только на глазах. Руки также стянуты за запястья, ноги – в щиколотках. Широкий и жесткий ремень, царапающий кожу при любом неловком движении. Интересно, остаются ли следы? Хотя я все равно не увижу их… Не увижу уже никогда.
Меня это вовсе не будет смущать. Я, может быть, даже не буду кричать… хриплый звук, вырывающийся из глотки, ведь сложно назвать криком, не так ли? Да тебе бы и не понравилось, пожалуй, осмелься я вдруг так дерзко подать голос. Ты бы воспринял это за сопротивление, так ненавистное тебе, верно, старший брат? А я отнюдь не хочу тебя злить. Кто знает, что ждет меня в противном случае… Но даже если бы ты не был против, я все равно не смогу издать что-либо существеннее, чем гортанное бульканье или тихое сипение. Разорвано сердце ночной тишиной…
Не жалей меня, будь жесток… Где ты сейчас, брат? Я жду тебя здесь, не зная ни сколько времени прошло с твоего ухода, ни какое сейчас время суток. Не зная, вернешься ли ты вообще… Не зная, будет ли твое появление сопровождаться болью или наслаждением. А может, и тем, и другим?.. Мне не холодно, я не боюсь…
Шорох, и по коже пробегает подобие ветерка от быстрого движения. Ты пришел, брат?.. Я замираю в предвкушении, даже дышать почти перестаю, только сердце сумасшедшее бьется в костяную клетку, пытаясь разбить ее или, возможно, покончить с собой, а за компанию и со мной. Я замираю, силясь угадать, где в первую очередь ждать прикосновения, коснешься ты меня или ударишь, будет ли это рука, дыхание, язык, тонкое наточенное лезвие… Чего я лишусь в следующую секунду: возможности дышать, двигаться или, скажем, руки… а может, у меня вдруг остановится сердце? Как тогда, когда-то тогда, давно-недавно, я ведь уже не ориентируюсь во времени… Моя кровь – томатный сок, моя кровь – клюквенный мусс…
Когда, наконец, ты меня разорвешь, когда ты под ребра засунешь мне нож… Обжигающе холодное перо скользит по коже, сегодня ты начинаешь с него. И снова, попробуй угадать, что будет дальше… Ограничится легкими щекочущими порезами по всему телу или снова воткнет лезвие так, чтобы ни один жизненно-важный орган не был задет, но боль я ощутил сполна? Потом залечит все, чтобы игра не закончилась прежде положенного, но сейчас, что будет сейчас? И выжжешь знак у меня на спине, и как-то еще прикоснешься ко мне…
Колени раздвинуты одним коротким толчком-ударом. Я должен был уже привыкнуть к этому, давно должен был… Почему до сих пор моя слепота делает меня таким беспомощным перед тобой, брат? Снова, как и много ночей перед этим, я выгибаюсь дугой, почувствовав прохладные пальцы, поглаживающие внутреннюю сторону бедер. Должно быть, у меня алые губы. Алые, как намалеванные рты проституток, которых ты водил иногда. Давно, раньше, когда я еще не стал для тебя их заменой. Должно быть, у меня алые губы, ведь кровь снова сочится в крохотные трещинки в пересохшей коже, еще более потревоженной коротким грубым поцелуем. А потом – резко и сильно внутрь. Горячо, брат. Ты такой живой. Кажется, с каждым толчком в меня передается частичка твоего тепла и жизни. Это ли не дает мне умереть до сих пор, брат? Скорее всего. Руки надежно закреплены над головой… Не бойся, мучься, ты не одинок…
Я рядом с тобой, кучка пепла у ног и пара обглоданных белых костей. Невинная жертва любовных страстей… Ты тщательно обработал раны. Это значит, что я все еще не насытил тебя до той грани, после которой желание становится привычкой, а привычка сменяется усталостью и отвращением. Однажды это произойдет, и ты уйдешь, оставив меня в моей темноте, в луже моей же крови. А пока что – лишь еще несколько недостертых следов твоего пребывания… и прохлада на коже после твоего тела. И снова моя пустая комната, где я жду тебя, проваливаясь в забытье и вновь выныривая на поверхность, возвращаясь в сознание. И… Темнота… Тишина…